И Намор - В третью стражу [СИ]
Приведя себя в некое подобие "божеского вида", Степан выполз из номера в коридор, где ошивалось уже несколько постояльцев обоего пола и разной степени вменяемости. Женщин в дезабилье, впрочем, не наблюдалось, а жаль: в соседнем номере обитала весьма интересная особа, и, если ухаживать за ней Матвеев не собирался, то посмотреть "под шумок", как она выглядит без лишних тряпочек, ни в коем случае не отказался бы. Однако не судьба. Барышня тоже была в коридоре, но то ли одевалась она быстрее Матвеева, то ли спала, не раздеваясь, но сейчас одета со всею тщательностью, какую можно и должно требовать от благовоспитанной испанки.
— Доброе утро! — Сказал Степан по-французски и, на всякий случай, убрался в простенок между двумя дверями. — Кто-нибудь в курсе, что здесь происходит?
Но, разумеется, никто этого не знал.
"Черт!" — Матвеев двинулся короткими перебежками к лестнице, стараясь при этом как можно меньше времени находиться в створе дверей, ведущих в комнаты, выходящие окнами на проспект. Поймать шальную пулю ему совсем не улыбалось, а стрельба на улице все никак не прекращалась.
Добравшись до лестницы, он осторожно спустился на первый этаж, но выходить в фойе не стал – большие окна делали это место небезопасным, а рисковать без надобности Матвеев полагал совершенно излишним. Особенно сегодня.
"В особенности теперь..." — И только подумав так, Степан сообразил вдруг, какое у него, несмотря ни на что, хорошее настроение. Он с ним, с этим настроением, проснулся, и испортить его не могли и не смогли ни вспыхивающая тут и там спорадическая стрельба, ни второй уже за последние несколько минут тяжкий разрыв где-то поблизости. Судя по звуковым эффектам, стреляли со стороны моря, то есть, скорее всего, с миноносца, горделиво дефилировавшего вчера вечером вдоль побережья. Но даже это странное событие никакого очевидного эффекта на Матвеева, как выяснилось, не произвело. Открытие это – почти откровение – оказалось столь неожиданным, что Степан даже остановился сразу и присел на ступени лестницы, временно приостановив так и не начавшуюся еще на самом деле рекогносцировку.
"Вот, значит, как!" — Улыбнулся он, доставая из кармана брюк пачку сигарет. — Ну, кто бы возражал! Лично я – нет".
И действительно, какие могли возникнуть возражения в отношении нового "вещего" сна, приснившегося ему, по-видимому, еще до того, как в городе началась перестрелка. Кто и с кем дрался сейчас на улицах Барселоны Матвеев, в общем-то, догадывался. Даже если мятеж начался на неделю раньше, — "Мы что ли подсуетились?" — все равно некому было больше устраивать этим утром в Каталонии "войнушку". Кроме левых, разумеется, и правых. А вот кто показал ему, Матвееву, этот новый сон, Морфей или Гипнос, вот этот вопрос интересовал Степана сейчас больше всего другого. Но на него, как раз, и не было ответа.
Степан закурил, наконец, и, прищурившись, попробовал восстановить в памяти оставивший такое приятное "послевкусие" сон. Однако и пробовать не надо было. Сон всплыл во всех деталях, едва только Степан этого захотел. И вспомнилось сразу все: от и до...
...огромный амфитеатр университетской – в этом Матвеев не сомневался – аудитории заполнен до отказа. Кое-где слушатели сидят даже в проходах – на складных стульчиках и портфелях. А то и просто на ступенях. И все они напряжённо, до звенящей тишины в переполненном людьми зале, слушают человека за лекторской кафедрой. Внимание такого рода многое говорит опытному человеку, а профессор Матвеев не просто искушен в подобного рода символических аспектах науки, он, можно сказать, стал за годы своей карьеры в этом деле экспертом. Тем более любопытным оказалось для него узнать, что за "гуру" здесь завелся, и где, между прочим, это "здесь"?
Однако разглядеть лицо лектора никак не удается. Что-то не пускает Степана. Не дает не только приблизиться к лектору, о чем-то оживленно вещающему на переставшем вдруг быть понятным немецком языке, но и сфокусировать взгляд так, чтобы сложить из отдельных элементов понятную картинку. Восприятие, хоть ты тресни, распадается на яркие детали... Высокий рост, грива зачёсанных назад седых, пожелтевших от старости волос, прислонённая к кафедре тяжелая узловатая палка – всё это не хочет срастаться в целостный образ, разжигая любопытство всё сильнее и сильнее.
В надежде получить хоть какой-то ответ на интересующий его вопрос, Матвеев заглядывает в студенческие конспекты. Но тщетно – скоропись, выходившая из-под пера студиозусов, расшифровке не поддается. Но из одного портфеля, небрежно брошенного возле скамьи, торчит верхняя часть обложки какой-то книги.
"Баварская республика. Мюнхенский государственный университет имени Фритца Розенталя. Доктор философии, профессор Себастьян фон Ша...".
А с залива дует ветер, пронизывающий даже бесплотную сущность до иллюзорных костей. Матвеев чувствует себя неуютно среди холодного гранита набережных, так похожих на ленинградские, но в тоже время неуловимо чужих. Одинокие прохожие, спешащие вырваться из царства торжествующих воздушных масс, прячась от последствий антициклона по магазинам и барам, да редкие автомобили, разбрызгивающие из-под колёс мутные капли городских луж – всё незнакомо. Не своё.
Грифельно-серые волны бьются о стенку набережной и снова, в бессильной попытке пробить себе дорогу, накатываются, чтобы отступить. Отступают, собирались с силами и снова идут на штурм. Ветер-подстрекатель грубо ускоряет их движение к неизбежному концу.
Ощущение холода и одиночества усиливает мокрый кусок газеты неизвестно как прилипший к парапету набережной и на одном лишь "честном слове" держащийся вопреки всем законам природы. Расплывшиеся буквы почти не читаются, лишь некоторые слова чудом уцелели и можно сложить в нечто осмысленное: "Сегодня ....го ...я в Стокгольмe... состоялось ..ручение прем.. ...мени Астрид Линдгрен за 200... ... удосто... ...кая писательница Катерина Альб...-Николова, автор книг ... "Приключения Нико и Лаи... "Как дон Павел к Папе езд... ".
И тут ветер, не справившийся с газетой, подхватывает невесомое тело Матвеева и уносит куда-то в непроглядную черноту, где, казалось, солнечный свет только что умер, и не нет ничего, что могло бы его заменить.
"Где я? — банальный вопрос обрёл иной смысл в отсутствии света и звука, в пустоте, казавшейся бесконечной. — Отчего так темно?" Окружающий мир будто бы исчез и взамен... Взамен не осталось ничего, на что можно было бы опереться, пусть не физически, а хотя бы взглядом или эхом – отражением звука.
"Наверно, я умер, — без гнева и печали думает Матвеев, — а вместе со мной ушло в небытие всё то, что меня окружало. Отчего же нет страха? Наверно я и в правду умер..."
Но, словно в ответ на его слова, откуда-то снизу, из глубины – если, разумеется, у тьмы есть глубина, — пробивается слабое, едва различимое для "глаз" сияние. И постепенно – быстро или медленно? — оно усиливается, крепнет, захватывает всё больше пространства... и, как-то сразу, останавливается. Теперь полусвет плавно переходит в полутьму и на границе его, на самом краю сцены, стоят двое – мужчина и женщина. Немолодые, возможно даже, старые, но удивительно красивые в органично смотрящемся гриме не зря и со вкусом прожитых лет. С тем, особым стариковским шармом, какой бывает только у аристократов и состоявшихся людей искусства.
Взявшись за руки, они кланяются залу, а тот в ответ взрывается неистовыми аплодисментами. Резкий переход от тревожной тишины к потоку звуков, казалось, идущих отовсюду, оглушает Матвеева. Когда же он приходит в себя, — сцена пуста, а величаво разошедшийся занавес открывает огромный белый экран, над которым, на широком транспаранте надпись: "Ретроспективный показ фильмов Виктории Фар и Раймона Поля".
Смена декораций происходит мгновенно и без видимых причин, оставляя запоздалое сожаление — "Эх, а кино-то посмотреть так и не дали!" — бессмысленным. Тем более что картина, открывшаяся его взгляду, достойна самого лучшего фильма — Матвеев увидел себя. Постаревшего... Нет, неверно! Чего уж там! Он глубокий старик, сидит в инвалидном кресле, которое катит высокая женщина средних лет со смутно знакомыми чертами лица. Наталья? Фиона? Не важно. Главное – на закате жизни он не остался один.
А улицы, по которым везут Степана, носят названия, вызывающие странный отклик в его душе. Как так? Надписи на табличках знакомы и их череда говорит только об одном – это Амстердам, но вот облик города противоречит убеждениям памяти. От бесконечных рядов малоэтажных домов с выкрашенными в разные цвета фасадами, узости мостовых и тротуаров не осталось и следа. Иным, новым, было всё.
